Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

В процессе работы над словарем изначальные представления Екатерины не встретили серьезной критики. Необычайно резко раскритиковала проект императрицы в своих мемуарах, написанных уже в новом столетии, княгиня Дашкова. Будучи с 1783 года директором Академии наук и президентом Российской академии, Дашкова, по ее словам, сумела объединить всех специалистов столиц в противостоянии Екатерине, пытавшейся повлиять на составление академического словаря русского языка, исходя из своих совершенно произвольных представлений. Паллас же, по ее мнению, лишь растратил большие суммы денег на бесполезное дело[795]. От этого брошенного в гневе взгляда в прошлое ускользнула такая очевидная вещь, что именно Палласу и его сотрудникам удалось вовремя, еще до публикации Сравнительных словарей, отговорить императрицу от рискованных комбинаций и ограничиться некомментированными словарными таблицами, впоследствии раскритикованными Краусом. Ведь если Вольтер в письмах Екатерине потешался над придворной дамой из Версаля, сожалевшей о строительстве Вавилонской башни, потому что, не случись затем известного столпотворения, весь мир до сих пор говорил бы по-французски[796], то императрица, созвучно выросшему в России 1780-х годов «лингвистическому национализму»[797], вначале всерьез была убеждена, кажется, что в древнеславянском она открыла искомый праязык. Во всяком случае, осенью 1784 года она пыталась произвести на Гримма впечатление, сообщив ему о славянском происхождении некоторых географических названий во Франции, Испании и Шотландии, в Индии и Америке, а также идентифицируя имена правителей Меровингов, вандалов и даже древних вавилонян со славянскими[798]. Однако полгода спустя, уже обратившись за советом и помощью к Палласу, она высказывалась в письмах своему новому корреспонденту Циммерманну гораздо сдержаннее. Правда, поучала она его, по ее наблюдениям, кельтский язык обнаруживает сходства с остякским и что уже звучание слова «Бог» в отдельных языках свидетельствует о весьма различных представлениях о Боге[799], но уже не выпячивала древнеславянский в качестве открытого ею праязыка. В выборе между универсалистскими притязаниями сравнительного словаря и спорной исторической легитимацией преимуществ славяно-русской языковой семьи Екатерина все же оказалась достаточно мудрой, чтобы не оглашать собственных предварительных выводов, сделанных на основе языкового материала.

Сотрудничество императрицы и Палласа пережило все расхождения во мнениях, касавшиеся сути дела, и привело предприятие к достойному концу. Критическое эхо, доносившееся по поводу их общего труда, никак не повлияло на их отношения. Когда в 1788 году в журнале Allgemeine Deutsche Bibliothek Август Вильгельм Гупель отозвался о первом томе без всякого энтузиазма[800], Екатерина спросила Палласа его мнения. Ответ ученого показался императрице «разумным»: «Критиковать легко, а делать трудно»[801].

Из германских дворов, попавших в поле зрения политиков в Петербурге после Семилетней войны, многие не случайно принадлежали к прусской клиентеле, а другие играли все более заметную роль в антигабсбургской политике Фридриха II[802]. Родственные связи представлялись прусскому королю самым удачным средством выстроить свое политическое влияние, и он трижды воспользовался случаем, чтобы оказать самое непосредственное воздействие на выбор невест для российских престолонаследников. Так, в первый раз Фридрих содействовал заключению брака между дочерью цербстского князя принцессой Софией и великим князем Петром Федоровичем, затем он дважды активно участвовал в выборе будущей супруги для сына Екатерины Павла Петровича: и в 1772–1773 годах, когда было решено остановиться на дармштадтской принцессе, и в 1776 году, когда после ее внезапной смерти в Россию приехала невеста – уроженка Вюртемберга.

Каждый из этих трех случаев имел, конечно, свою специфику, однако было между ними и определенное сходство. Во-первых, в каждом из трех браков прусский король стремился к установлению не прямых связей, а только косвенного родства между бранденбургским и российским правящими домами: дома Гольштейн, Гессен-Дармштадт и Вюртемберг уже были связаны через брачные союзы родственными узами с Гогенцоллернами до заключения браков с представителями российского правящего семейства. Во-вторых, Фридрих всякий раз выступал в роли бескорыстного посредника не только по отношению к российским правительницам, но и к правящим домам и землям, к которым принадлежали невесты. Все три этих княжества – в отличие от Ангальта и Брауншвейг-Вольфенбюттеля[803] – ни в коей мере не являлись сателлитами Пруссии, поэтому заключение брака обязывало их сменить политическую ориентацию в ее пользу, ослабляя тем самым другие влияния, в первую очередь – влияние императора. В-третьих, фридриховская модель правления пользовалась высоким авторитетом и в государствах, и в самих семьях, из которых родом были все три принцессы, а король рассматривался как оплот протестантизма в империи[804]. В-четвертых, на момент устройства брака или ранее отец каждой из принцесс состоял на службе в прусской армии, там же начинали свою военную карьеру и братья царских невест из Дармштадта и Вюртемберга, в том числе и наследные принцы. В-пятых, во всех трех случаях политические расчеты Фридриха оправдались далеко не полностью.